Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— Так-то оно так, да тому, кто напишет, придется дать поболе.
— Тому будет десять.
— А на марку?
— И на марку будет десять. Ее на жалобу надо приклеить.
— Добро, пойду за тем самым писцом. Так пишет, — короля и того слеза прошибет. Такой мастер писать, другого такого не сыщешь. Одно худо — пьет как бочка: в корчме его непременно найдешь. А ты, касатка, подожди тут, никуда не ходи и готовь денежки.
Старичок сперва обошел ее, будто привораживал, чтобы она не сдвинулась с места. Потом оставил дверную скобу и, быстро семеня ножками, спустился по ступенькам. Лицо Витории снова сделалось хмурым и злым.
Вскоре пожаловал и писец — в начищенных до блеска сапогах, красноносый, с белым прутиком в руке. Теплой одежды на нем не было, но держался он надменно, будто она и вовсе ему ни к чему. Узнав, что за работу, требующую столько умения и сноровки, ему предлагают всего лишь десять лей, он презрительно поморщился.
Витория глядела то на старичка, завладевшего снова дверной скобой, то на красный нос спесивого писца. Сжав губы, она сунула привратнику обещанные деньги — шуму будет поменьше — и быстро сошла по ступенькам на улицу.
У нее внезапно созрело новое решение. Лучше пойти к адвокату — тот поученее будет. А то по приезде домой попросить отца Дэнилэ. В целом свете не сыскать искуснее писца. Все доподлинно знает, вот и напишет, как должно. Да и нужна ли такая жалоба теперь, когда не осталось почти никаких сомнений, что Некифора погубили воры? Кто найдет следы человека, если его кинули в колодец? Вот, оказывается, к чему привиделась ей черная гладь воды на закате. Раз и тут ничего о Некифоре не знают, никто не нашел его порубленное тело — не иначе, злодеи кинули его в колодец. И никому не найти тела убитого, разве что небо на него укажет. Выходит, опять же вся надежда на святую Анну Бистрицкую. Это по ее воле пришло к ней сегодня прозрение. Подав ей этот знак, святая угодница поможет каким-нибудь образом понять, куда ехать и по каким приметам искать.
— Куда спешишь, любезная? — спросил ее легкомысленно одетый писец, коснувшись прутиком плеча.
Витория остановилась, повернулась к нему.
— Куда надо, туда и поспешаю. Тяни сюда ладонь, я положу в нее такую же бумажку, какую дала старику. Поторопись, а то еще простынешь.
— Гм… Ради такой бумажки я оставил письма и документы? Нет, голубушка, так дело не пойдет.
— Не задерживайся, не то вконец себя заморозишь, — смеясь, посоветовала горянка.
Человек отстал.
«Одержимая какая-то!» — выбранил он про себя своенравную женщину и сунул в карман полученные деньги.
Спеша к заезжему двору, Витория чувствовала, как зреют в ней необоримые решения. Не иначе как они пришли к ней в тот час, когда она, преклонив колена перед ликом святой, истово молилась об избавлении. И теперь они словно проникали ей в душу вместе с уколами снежинок, которыми ветер, прилетавший с той стороны, хлестал ее по лицу.
Вот он — особый смысл поездки к святой Анне и в Пьятру. Хоть теперь не оставалось сомнений, что Некифора Липана нет в живых — и сердце разрывалось от печали, — она чувствовала, что вырвалась из мрака. Передохнув дома всего лишь день, Витория стала спешно готовиться к исполнению заветных решений. Все, что таилось за острым блеском глаз, постепенно обретало видимую сущность.
Она отправилась к отцу Даниилу Милиешу — составить жалобу властям.
— Отец Дэнилэ, — сокрушенно начала она, — не ученая я составлять такие жалобы, а вот ты, батюшка наш, на все горазд. И потому сделай милость, вложи ты в нее, точно приправу в еду, все мои печали. Опиши там, как я напрасно ждала, может, они возьмут в толк, что надобно искать его…
— Добро, Витория. Напишу. Знаю я все, что надо сказать.
— Мне только этого и нужно. И пусть поступят, как знают. А уж я от них не жду никакой подмоги.
— Верно говоришь. Все упования наши на помощь божью.
— И вправду. А я, как отправлю жалобу и покончу с делами, сама поеду в Дорну. Решение это я уже ношу в сердце. И не будет мне покоя, как нет его у волн Таркэу, покуда не найду Некифора Липана.
— Зачем же тогда еще писать грамоту?
— Так. Для порядку. Чтоб и другие знали, как черно у меня на сердце. Осталось еще пять недель. До той поры успею продать кое-что и собрать нужные деньги; причащусь и исповедаюсь. И если он вступил в заповедный мир, я и туда за ним последую.
— До того времени, может, что-нибудь и выяснится.
— Я уж в это не верю, святой отец. Истина вышла наружу, был мне знак от святой Анны. Великомученица только глянула на меня — сердце так и защемило. Она меня вразумила и на все мои теперешние решения.
— Добро, Витория. Раз ты так полагаешь, езжай. Долг велит тебе.
— Я и парня захвачу с собой — тут мужская сила потребна. Завтра же отдам кузнецу брус железа — пусть выкует из него чекан, а ты уж, батюшка, сделай милость, освяти его.
— Все исполним. Но подумала ли ты, что путь предстоит неблизкий да и заминки возможны немалые. Что станет с дочкой?
— И о том подумала. Тетушка моя по матери — инокиня Варатикской обители. Из всех сестер матери она одна приняла постриг. А звать ее Мелания. Погружу в сани дочку вместе с приданым да и повезу в монастырь, под присмотр тетки моей Мелании.
— А хозяйство, значит, предашь запущению?
— Ну и пусть, батюшка. Придет время — подниму снова. Митре накажу, чтоб присмотрел за скотиной, а в остальном — пусть себе спит без заботы, покуда не ворочусь.
— Это ему больше всего и придется по сердцу.
— Что поделаешь, когда господь только на то и создал его? Ведь он, батюшка, на свет родился словно в наказание матери. Согрешила ли она против неба или супруга, одному богу известно. То ли мужа предала в трудный час, то ли постель осквернила или какие чары над ним сотворила. Вот господь и послал ей Митрю. До того она, сердешная, обрадовалась такому дару, что вскоре закрыла глаза и преставилась. Что до меня, то я везу мужу пригожего и статного парня. Эту памятку о нашей молодой любви я берегла, точно драгоценную денежку.
Она в точности исполнила все, как задумала.
В феврале, на двадцать седьмой
